Закат кажется каким-то необыкновенно-вечным. О, он настолько чуден, что жутко хочется усесться срать среди полного вечерних ароматов заливного луга, напрячь живот и, делая ужасное лицо, любоваться небом, розовым на западе и уже тёмно-синим на востоке, бархатным багряным солнцем, чистыми простынями облаков и всей прочей дерьмовой чепухой, которую стремится выразить в потоках словесной манной каши начинающий (или кончающий) графоман а-ля тётя Шура Маринина. 

Умиляется закату и дура дачница в идиотском сарафане с какими-то кранными лопухами, в домашних клетчатых тапках на слоновьих ногах и в соломенной шляпке, привезённой после медового месяца в Ялте двадцать пять лет назад. Бесформенно бестолково лицо, день прожит не зря: подвязаны помидоры, подкормлена клубника, собран колорадский жук. Теперь можно и чайку попить. Из пузатого, в горошек, чайника, во дворе за столиком, рядом с зонтиками укропа, слушая в наступающих сумерках кузнечиков и лягушек, побаиваясь летучих мышей, поглощая сдобные булочки, увеличивая колыхания под красными лопухами моря жировых отложений. 

На закате, поглядывая на играющие в мелких волнах его отражения и на предательски застывшие поплавки, выпивают, покрякивая, мужички-рыбачки. Говорят за жизнь, ругают своих глупых баб ("…моя-то старуха совсем белены объелась…"), себя при этом считая чрезвычайно мудрыми суперменами. Рыбалка-то ведь, разумеется, как футбол или хоккей, дело настоящих мужиков. Кто-то из них, наверное, очень давно конечно, ощущал внутри себя, а может быть даже и в окружающем воздухе, что-то эдакое, точно хотелось сесть на цвета воронёной стали Буцефала со стальными мышцами, и отправиться к последнему морю, покорять живущие там народы, силой брать их женщин, жарить над их дымными кострами кроваво-красное мясо для дружного пира победителей. 

Но было всё это незамедлительно вытравлено рекламой телевизионной, родительской, соседской. Рекламой сытого покоя удовлетворённости. И отправился он просить руки и сердца у пизды. Продал огонь Прометея за борщ после работы, выстиранные носки, гарантированные (и скоро остопиздевшие) семяизвержения, кухонные скандалы. И не нужны оказались татаро-монголы и польские паны, сам просунул глупую бычью свою голову в ярмо и мычит. Ревёт от натуги, корячась с бревном, строя баньку собственными руками, ё…ть потом поллитровочку, и блеять жалко минотавром перед женой, одуревшей от чая с пончиками. Одна радость - рыбалка на закате, с дружками, водочкой, песенками мужицкими сердечными человека-кирпича Коли Расторгуева. 

А что за закат, где-нибудь в июне, в Москве на Поклонной горе. Солнце играет в фонтанах, розовеет белый мрамор, блестит рыжее вечернее золото на куполе храма, в котором нет бога, на золоте самок, ищущих выгодной случки. Сколько же людей, ругая ещё слишком светлый, затянувшийся вечер, стеснительно опорожняют мочевые пузыри во всех окрестных кустах, чтобы вновь броситься навстречу лоткам с пивом, новым возможностям соития, шашлыкам из грязных рук добрых туристов из Баку. И всё это бессмысленно галдит и потеет, пьяные валяются и блюют, менты подбирают и обирают пьянь. Менты омерзительны, но пьянь тоже не жалко, отребье людское. В блевотине не отражается закат, воняет мочой, броуновское движение хуёво. 

Вечерняя заря не обошла стороной и Красную площадь. Постояло солнышко над лобным местом и покатилось отрубленной головой дальше, как Ростропович, на Запад. Слишком уж имбецильные группы иностранцев, бесконечное, автоматическое как у куклы Маши: beautiful, wonderful, it`s impossible, и щёлканье фотоаппаратов, и объективы видеокамер. 

Вечерне темнеют голубые ели, красное солнце на красном кирпиче непреступных стен просвещённой демократии и на красном мраморе мавзолея, а в нём такой дорогой мне, набитый опилками человек. 

Ведь хотел же он, чтобы другими стали люди, чтобы дышать стали, а не дыхание переводить, чтобы думали и боролись, а не молились и приспосабливались. Рядом ещё один, всё-таки упрятанный с глаз долой, с железной волей, ледяной глыбой разума, как древний бог-отец титанов. И поляк здесь странный, не жлоб шляхтич, сверхчеловек, хуета всякая им теперь прикрывается. Гагарин здесь, когда-то самая яркая, честная безграничная улыбка наша здесь. Лучше бы кто-нибудь на лобном месте стоял и головы рубил и всё бы было кровью залито, но кругом только дерьмо. Всё оно поглотит или измажет, ядовитое какое-то, ничего не удобрит - всё убьет. 

Я не люблю людей. Сидят они, любуются закатом, срут и дрянь у них всякая в голове. Беснуется их дерьмо, поднимается как на дрожжах, и так уж они любят в нём ковыряться, и ничто их так не интересует. 

Откачать бы всех людей с планеты, как дерьмо из нужника, в безвоздушный холод космоса и пусть болтаются там межгалактической пылью, жидким поносом в цистерне ассенизатора. 

Закат станет от этого только ещё прекраснее, без труб заводов, без смога мегаполисов, без перегара по утрам, без ненормального визга семейных драм, без музыки дурацкой с соседнего дачного участка. Разве что добавить пару-тройку ядерных грибков в этот шикарный первобытный пейзаж.

Доктор Борменталь, "Лимонка", №215

Источник: nb-info.ru