Любая великая «традиционная» культура характеризовалась наличием сущностей, которые благодаря своей «божественности», то есть благодаря врожденному или приобретенному превосходству оказывались способны представлять метафизический принцип в его живой и действенной форме в рамках этого преходящего мира. К такому роду принадлежал, наконец, в соответствии с сокровеннейшим этимологическим значением этого слова и изначальной функцией Pontifex, «строитель мостов» или «дорог» между природным и сверхприродным. Кроме того, в соответствии с традицией, понтифик отождествлялся с Rex, что соответствовало господствовавшим представлениям о божественной природе царя и жреческой царственности [См. Servius Ad Aened., III 268): «Majorum haec consuetudo at rex esset etiam sacerdos et pontifex» Подобное было, как известно, присуще и народам, изначально жившим на Севере]. Итак, «божественные» цари в своей повседневной жизни воплощали ту реальность, которая находится «по ту сторону жизни». Благодаря своему присутствию, в силу своей «понтификальной» посреднической роли, через вверенные их могуществу обряды и учреждения, основателями и защитниками которых они были, эти цари распространяли свое духовное влияние на мир людей, пронизывая им их намерения, мысли и деяния и воздвигая защитную стену против темных сил низшей природы. Они привносили в жизнь порядок, превращая ее в плодотворный базис для осуществления нечто более высокого, создавая всеобщие предпосылки «преуспеяния», «благосостояния», «счастья».
Власть царей и правителей в античном мировоззрении основывалась на их священных и сверхчеловеческих качествах, из-за которых их почитали, боялись и возвеличивали, и эти качества понимались не как красивый оборот речи, а как реальность. Также как незримое воспринималось как первенствующий и высочайший принцип в противоположность зримому и временному, за такими натурами соответственно признавалось преимущество перед всеми и естественное и абсолютное право на власть. То, что отсутствовало во всех традиционных культурах и появилось как раз только в последующую и уже упадническую эпоху, это профаническое, светское, исключительно политическое представление о власти царя и отсюда идея преимущественного права, которое основывается либо на насилии и честолюбии, либо на природных и мирских качествах, таких как ум, сила, удачливость, мужество, мудрость, забота о всеобщем материальном благополучии и так далее. Еще более чужда традиции идея, что власть царю дается теми, кем он управляет, что издаваемые им законы и его власть являются выражением народного мнения и требуют его одобрения. Напротив, основой любой временной власти служит духовная власть как бы «божественной сущности в облике человека». [В Манавадхармашастре (VII.8) царь обозначается как «великое божество в человеческом обличье». Египетский царь считался проявлением Ра и Гора. Цари Альбы и Рима были персонификациями Юпитера, цари народов, изначально живших на Севере – Одина и Тиу, ассирийские – Баала, иранские – бога света и т. д. Идея божественного или небесного – как мы увидим, прежде всего, солнечного происхождения, является общей для всех досовременных монархических традиций]. Basilies ieroi: царь – больше, чем человек, священная космическая сущность – обладает трансцендентальной мощью, которая отличает его от любого смертного, наделяя его способностью жаловать своим подданным дары, лежащие вне предела человеческой досягаемости и помогая ему совершать соответствующие традиции ритуальные действия, на которые он, как мы уже говорили, обладает преимущественным правом и в которых видели составной элемент подлинной власти и сверхприродную основу всей освященной традицией жизни. (И, напротив, в Греции и Риме царь не мог быть больше царем, если он оказывался недостойным жреческой должности, благодаря которой он был rex sacrorum. Первым и высочайшим совершителем обрядов во имя той сущности, чьим временным воплощением он являлся одновременно). Поэтому он правил царством и это считалось естественным. Царь не нуждался в материальной силе, изначально его сила была чисто духовной. «Чудесно достоинство бога на земле», - сказано в одном арийском тексте, - «но низкие не способны обрести его: достоит быть царем исключительно тот, чья душа вознеслась на такую вершину».
В традиции царской божественности соответствовал в основном символ солнца. За царем признавалась такая же «слава», как за солнцем и светом – символами высочайшей природы, - когда они каждое утро одерживают победу над мраком. «Как царь восходит он на трон Гора (солнца) над живущими, подобно своему отцу Ра, каждый день». «Я установил, что ты как царь Юга и Севера восходишь на трон Гора, подобно солнцу, навсегда», - таковы изречения, восходящие к эпохе древнеегипетского царства. Впрочем, они дословно совпадают с иранскими, где о царе сказано, что он принадлежит к «тому же роду, что и боги», у него «тот же трон, что и у Митры, он восходит вместе с солнцем», он «хранитель мира, здравие людей, вечный человек, победитель, восходящий вместе с солнцем».
Эта солнечная «слава» или «победа», определявшая таким образом сверху природу царя и его право, не ограничивалась, впрочем, голым символом, но отождествлялась с реальной творческой силой, обладателем которой царь как таковой являлся. В Древнем Египте царь именовался также «борющимся Гором» - hor aha, чтобы обозначить воплощенное в царе солнечное начало, несущее победу и славу: в Египте царь не только имел «божественное происхождение», но был как таковой «назначенным» и периодически подтверждал свое право совершением обрядов, изображавших как раз победу солнечного бога Гора над Тифоном-Сетом, демоном преисподней. Таким обрядам приписывалось качество притягивать к себе «силу» и «жизнь», которые сверхъестественным образом «объемлют» способности царя. Иероглиф uas, «сила», это скипетр, который носят боги и цари, иероглиф, который в более древних текстах олицетворяет другой скипетр в форме зигзага, в котором можно узнать зигзаг молнии. Царская «мощь» проявляется также как сила небесной молнии, и объединение знаков «жизнь-мощь», anshus, образует слово, которое также обозначает «огненное молоко», которым питаются бессмертные, со своей стороны, не без связи с uraeus, божественным пламенем, которое то пробуждает к жизни, то разрушает и чей символ окружает голову египетского царя. Различные элементы также объединяются также в представлении о «неземной» власти (или флюида) – sa – что обозначает и утверждает победоносную солнечную природу царя, которая переходит от одного царя к другому – sotpu, образуя непрерываемую «золотую» цепь призванного властвовать «царского рода». Одним из имен египетского царя является «Гор, сделанный из золота», где золото обозначает солнечный флюид, из которого состоят «нетленные тела» бессмертных. Рядом следует поставить вышеупомянутые «огненное молоко» и «силу молнии», которые оба равным образом обретают силу благодаря солнечному пламени и связаны с образом царя. Небезынтересно указание, что слава в христианской традиции выступает как атрибут Бога – gloria in excelsis deo, и что, согласно мистической теологии, в gloria находят выражения о «восхвалении праведников». В христианской иконографии ее принято изображать как нимб вокруг головы святого, что воспроизводит образ египетского царского урея и лучезарной короны иранских и римских царей.
В дальневосточной традиции царь, «сын Неба», -t’ien tre, то есть, «рожденный чудесным образом», обладает «небесным мандатом» - t’ien-ming, который также включает представления о сверхприродной реальной мощи. Действие этой силы «свыше» Лаоцзы обозначает как деяние посредством недеяния (wei-wu-wei). Она незрима как ветер, и одновременно неодолима, как природная стихия: обычные люди, утверждает Meng-tre, сгибаются перед ней, подобно тому, как стебли сгибаются под ветром (о добродетели, чьим обладателем является царь, см. Dschung –uing XXXIII.6, где сказано, что тайные деяния «Неба» достигают высочайшей степени имматериальности – «они не имеют ни звука, ни запаха», они мягки по своей природе, «словно легчайшее перышко». О деянии посредством недеяния см. также XXVI. 5-6: Совершенный человек шириною и глубиною своей добродетели подобен земле, величием и блеском своей добродетели он подобен небу, а ее протяженностью и длительностью он подобен пространству и времени, которые не знают границ. Тот, кто живет, обладая величественным совершенством, не показывается, но все же проявляется, подобно земле, через свои благие дела, он не передвигается, но все же он производит, словно небо, многообразнее перемены, он не действует, но как пространство и время, приводит к осуществлению свои деяния. Далее в XXXI.1 сказано, что только такой человек «достоин обладать высочайшей властью и повелевать людьми»).
Опираясь на эту силу или «добродетель», правитель в Древнем Китае фактически образовывал центр любой другой вещи или энергии. Существовало убеждение, что от его поведения зависит не только процветание или упадок его государства (это добродетель - te′ -правителя, в меньшей степени его пример, из-за чего поведение его народа становится добродетельным или дурным), но даже упорядоченное и благоприятное протекание природных процессов. Его роль как срединной точки подразумевала его постоянное пребывание в том внутреннем, «торжествующем» состоянии, о котором шла речь и которому здесь, возможно, соответствовал смысл известного варажения «отсутствие изменений в середине». Но когда дела обстоят таким образом, никакая сила не в состоянии подняться против его «добродетели», чтобы воспрепятствовать упорядоченному в соответствии с традицией протеканию процессов в обществе и даже в природе. Поэтому в случае любого выходящего из рамок вон события правителю следовало искать его конечную причину и тайную ответственность в самом себе.
Всем известно, что представления о священнодействиях, посредством которых человек благодаря скрытым в себе силам поддерживает природный порядок и, так сказать, обновляет жизнь природы, принадлежат самым ранним формам традиции и очень часто отождествляется с самим образом царя. То, что первая и важнейшая роль царя заключается в совершении ритуальных и жертвенных действий, представлявших собой ось, вокруг которой вращалась жизнь традиционного общества, соответствует идее, встречавшейся во всех устойчивых формах традиции, вплоть до греческих городов и Рима [Аристотель (Политика VI, 5, 11; ср III, 9) утверждает: «Цари обладают своим достоинством потому, что они являются жрецами общественного культа». Самая важная обязанность царя Спарты заключалась в принесении жертв, и то же самое можно сказать о первых римских царях и даже о правителях времен Империи), свидетельствуя об уже упомянутой неразрывной связи царского достоинства с жреческим. Обладая сверхъестественными силами, царь как существо, имеющее божественную природу, естественным образом оказывался тем, кто непосредственно способен раскрыть силу, заключенную в обрядах, и открыть врата в высший мир. Поэтому в тех формах традиции, в которых существует особая жреческая каста, царь, когда он соответствует своему изначальному достоинству и роли, принадлежит к ней и именно в качестве ее главы, pontifex maximus. И напротив, когда мы у некоторых народов обнаруживали обычай при наступлении недееспособности вождя сменять или устранять его, так как эта недееспособность рассматривалась у них как признак упадка мистической силы «удачи», благодаря которой человек и имел право быть вождем, здесь перед нами налицо отзвук нечто, что даже в выродившихся, материалистических формах отсылает нас к следствию этой самой идеи. И у северных народов, например, у готов, там, где в неприкосновенности сохранялся принцип царской божественности (царь именовался у них асом, а асы – это название определенного разряда скандинавских богов), любое бедствие, как, например, голод, эпидемия или неурожай, считалось даже хоть и непрямым результатом ослабления связанной с фигурой царя мистической силы «удачи», но все же следствием чего-то, что следовало совершить царю и чему воспрепятствовало его объективное бессилие.
Поэтому от царя требовалось, чтобы он сохранял символическое и солярное качество invictus - sol invictus, e′lios ani′ketos - и с этим продолжал занимать непоколебимое и сверхчеловеческое центральное положение, прямо соответствовавшее дальневосточным представлениям об «отсутствии изменений в середине». В противном случае сила, а вместе с ней и функция, переходили к тому, кто доказывал, что лучше способен ее к себе притягивать. Уже здесь можно указать на один из случаев, в которых представление о «победе» становится узловым пунктом различных значений. Для того, кто понимает это верно, предание о царе Немейского леса в этом отношении является в высшей степени многозначительным. Достоинство и жреческий сан этого царя переходило к тому, кому удалось бы одолеть его и «умертвить», и известна также попытка Фрэзера свести как раз к этой легенде мужские традиции этого же типа, которые так сильно распространены по всему миру. Естественно, здесь «испытание» как физическая борьба, даже если она в действительности она никогда не имела места – является только материалистической редукцией нечто, чему внутренне присуще более высокое значение. Чтобы постичь более глубокий смысл, скрытый в легенде о немейском царе-жреце, следует вспомнить, что согласно традиции, встать на место Rex Nemorensis мог только «беглый раб» (т.е., согласно эзотерическим представлениям, существо, освобожденное от оков низшей природы), после чего ему удавалось вступить во владение ветвью священного дуба. Но дуб равнозначен «дереву мира» многих других традиций и является достаточно распространенным символом, обозначающим изначальную силу жизни; это подчеркивает то, что только существо, которое желает причаститься этой силы, вследствие этого стремится вырвать достоинство у Rex Nemorensis. Что касается этого достоинства, то следует вспомнить, что дуб и также древесина, чьим «rex» был немейский царь-жрец, был связан с Дианой, и Диана даже была «возлюбленной» царя лесов. Великие азиатские богини природы в древних традициях восточного среднего сословия часто символизируются священными деревьями: здесь мы среди символов обнаруживаем представление о царстве, берущее начало из мифа о бракосочетании или соединении с этой мистической «жизненной» силой, которая также является силой трансцендентальной мудрости и бессмертия, воплощающейся как в богине, так и в дереве. Так, сказание о Неми обретает всеобщее значение, которое мы обнаруживаем во многих других мифах и легендах традиции, а именно, о «победителе» или «герое», который оказавшись на месте rex, вступает во владение женщиной или богиней, которая в других традициях выступает в косвенной роли хозяйки плодов бессмертия (женские образы в связи с символическим деревом в мифах о Геракле, Ясоне, Гильгамеше и др.) или же прямо в роли мировых сил жизни или сверхчеловеческой мудрости (Ср. Evola, La tradizione ermetica, Bari 1931, s. 13-25). Именно таким образом можно истолковать некоторые древние традиции, гласящие о «женском» происхождении царской власти. Их значение полностью противоположно значению тех, которые соответствуют «гинекократическим» воззрениям, к которым мы, возможно, еще обратимся, как только представится благоприятный случай. О связи между божественной женщиной, древом и священным царством см. также изречения в «Зохар» (III, 50 b., III. 51a – также II, 144b, 145a, со ссылкой на Моисея, как супруга «Дамы», где сказано, что путь, ведущий к древу жизни, есть великая «Дама» и что вся сила царя пребывает в «Даме», так как «Дама» является женской имманентной формой божества, и позднее у гностиков «святому духу» соответствует женский символ (Дева София). В японской традиции, которая в неизменной форме сохраняется до сих пор, происхождение императорской власти возводится к солнечной богине Аматерасу Омиками, и ключевой момент церемонии восхождения к власти – dajo sai – наступает благодаря связи, которую император устанавливает через «подношение новой пищи». Что касается дерева, то небезынтересно будет заметить, что в средневековом предании оно также остается связанным с образом императора: последний император перед своей смертью повесит на «засохшее дерево» скипетр, корону и меч, а дерево это находится обычно в символической области пресвитера Иоанна, точно также, как умирающий Роланд вешает на дерево свой неломающийся меч. И еще одно соответствие: Фрэзер указывал на связь между ветвью, которую беглый раб должен отломить от священного дуба Неми, чтобы смочь бороться с царем леса, и золотой ветвью, которая позволяет Энею спуститься живым в подземный мир, то есть обрести возможность стать незримым при жизни. Одним из подарков, которые император Фридрих II получит от пресвитера, будет как раз кольцо, которое делает «невидимым» (то есть наделяет бессмертием и качеством незримости: в греческих традициях бессмертие часто является синонимом их перехода к вечной жизни) и дарует победу: точно также как Зигфрид, благодаря имеющей символическое значение способности становиться невидимым, одолевает «божественную» Брунгильду и ведет ее в королевский свадебный лагерь].
Отголоски традиций, в которых воспроизводятся мотивы, содержащиеся в древнем предании о лесном царе, сохраняются, впрочем, до конца средневековья, если даже не дольше, и они всегда связаны со старинными представлениями касательно того, что законный государь обладает склонностью демонстрировать верные признаки своей сверхъестественной природы специфическим и конкретным, мы бы даже сказали: «экспериментальным» путем. Только один пример: перед началом Столетней войны Венеция потребовала от Филиппа Валуа, чтобы он подтвердил свое фактическое право быть королем, одним из следующих способов. Первый, заключающийся в победе над своим противником, с которым он должен был сразиться на турнире, фактически отсылает нас к образу Rex Nemorensis и к мистическому подтверждению права благодаря какой-либо победе [Как представится возможность, мы еще лучше рассмотрим эти представления, встречающиеся нам здесь как только в грубо материалистической форме – как, впрочем, и повсюду, в виде «испытания оружием», присущего средневековому рыцарству. Согласно этой традиции, победитель являлся таковым, лишь поскольку в нем воплощалась сверхчеловеческая энергия, и сверхчеловеческая энергия находила в нем воплощение, поскольку он становился победителем: два момента в одном единственном акте, встреча «спуска» с «подъемом»]. О двух других способах можно прочесть в тексте того времени: «Если Филипп Валуа, как он утверждает, является законным королем Франции, он должен подтвердить это тем, что предстанет перед голодными львами, так как львы никогда не нападут на законного короля; или же он сотворит чудо исцеления больного, как это в обычае у других законных королей… В случае неудачи он будет считаться недостойным короны».
Сверхприродную силу, которая обнаруживается у победителя или у человека, наделенного способностью к исцелению, даже во времена, которые, как в случае с Филиппом Валуа, выпадают уже на «современную» эпоху, нельзя отделить от представлений, которые традиционно связывались с подлинным и законным монархом [Обладание способностью к исцелению засвидетельствовано традицией у римских императоров Адриана и Веспасиана (Тацит. История. IV.81; Светоний. Веспасиан. VIII). У Каролингов мы находим следы идеи, согласно которой спасительная сила заключена равным образом даже в одеяниях монарха. Короли Франции начиная с Роберта Благочестивого и короли Англии начиная с Эдуарда Исповедника вплоть до эпохи революций передавали друг к другу династическим путем способностью к исцелению, вначале распространявшуюся на все болезни, а позднее только на некоторые, и существование ее находило свое подтверждение в тысячах случаев, до такой степени, что она, по словам Пьера Матье, является «единственным чудом в религии христиан, происходившим на протяжении длительного времени». К древним влияниям, находившим свое проявление в героях, чей культ отправлялся в Греции, кроме пророческого дара также часто добавляли способность к исцелению]. Если не принимать во внимание фактическое приравнивание к ним отдельных личностей, то остается все же идея, что «тем, из-за чего королям воздавались такие почести, являлись, главным образом, божественные способности и силы, которые были присущи только им и никому больше из людей». Жозеф де Местр писал: «Бог буквально ставит королей. Он лелеет королевские роды, он дарует им преуспеяние под покровом облака, скрывающего их происхождение. Наконец, они выступают вперед, облеченные славой и честью; они вступают в свои права, и это величайший признак их законности. Они восходят на трон, не прибегая к насилию, с одной стороны, и обходясь без прямых переговоров, с другой. Здесь царит великолепное спокойствие, которое нелегко описать. Узурпация по праву – такие слова показались бы мне самым верным выражением (если бы они не были слишком смелыми), чтобы обозначить этот способ перехода власти, которому время вскоре придает величие». [Также и в иранской традиции господствовали представления, согласно которым, присущая царю природа рано или поздно неизбежно должна проявиться в полную мощь. Это место у де Местра напоминает об обычае символического сокрытия в облаке, которого, согласно традиции, в Греции прежде всего, удостаивались взятые на Олимп богами и сделанные ими «бессмертными» герои; кроме того, здесь очевидно присутствие старых мистических представлений о победе, поскольку «вступление в свои права», согласно де Местру, является «величайшим из признаков законности» монархов].
Юлиус Эвола, перевод с немецкого Андрея Игнатьева
(опубликовано в Deutsches Adelsblatt, 04.03.1933)
Источник: НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИСТСКИЙ ПОРТАЛ
|
